Четвертый день войны.
Грузинская граница

Утром 11 августа «Восток» получил приказ выдвигаться в сторону грузинской границы. Вместе с ним в колонне шли 693-й мотострелковый полк и полк ВДВ. Чеченцы расселись на трофейную бронетехнику, на которой мелом намалевали: «Восток», «Чечня», «Ямадаевцы». Журналистов, кинувшихся фотографировать по-махновски колоритное воинство, они приветствовали одним поднятым указательным пальцем: «Аллах един!»
По дороге с интересом наблюдали за настоящим воздушным боем. Штурмовик «Су-25» на головокружительных виражах пытался уйти от выпущенной с земли ракеты. Ракета, словно борзая, севшая лисе на хвост, разворачивалась и гнала самолет дальше, целя в соп¬ла. В конце концов ракета настигла свою жертву, лет¬чик катапультировался. Ямадаевцы спорили, чья это «Сушка» — наша или грузинская.
Вмешался сам Сулим:
— По рации передали, грузинская. Выдержав театральную паузу, комбат добавил:
— Хотя какая она, к чертовой матери, грузинская? Ракета шла со стороны Гори, а у грузин уж два дня как аэродромы разбомблены. Им и взлетать-то неоткуда.
Кто-то из его бойцов театрально вздохнул и политкорректно подытожил:
— Ну, раз так, тогда жалко «Сушку».
Получилось ненатурально и оттого смешно. Бойцы «Востока» — стопроцентные люди войны. Она давно стала для них самостоятельной ценностью. Эти люди были искренне увлечены красотой боя, когда, задрав головы, наблюдали воздушные пируэты, а вот патриотические сантименты «востоковцев» не трогали. Слишком много и слишком привычно они убивали других и умирали сами.
К грузинской границе колона прошла, не встречая сопротивления. Резервисты бежали, единственный серьезный бой был в приграничном селе, называвшемся то ли Квемо Хвити, толи Земо Никози. Танки 693-го полка полезли через село без разведки, напоролись на встречный огонь и потеряли две машины вместе с экипажами. Танки откатились на окраину. Над селом поднялись столбы черного дыма. Где-то рядом тут же положили девять человек из десантуры. А без разведки сунулись в село лишь потому, что никто не понял: Южная Осетия давно кончилась и колонна уже идет по Грузии.
Интеллигентный командир Веденской роты «Куба» прокомментировал ситуацию анекдотом из разряда приличных:
«Две бабки сидят на завалинке и судачат:
— Смотри, Никитична, вон генералы идут. Ой, да у них в руках карты.
— Ну, значит, сейчас попросят показать, где они находятся. Пойдем поможем армии».
Я до сих пор не знаю точно, как называлось то село, где, принуждая грузин к миру, полегло столько наших солдат.
— Понимаешь, — рассказывал мне месяц спустя уже в Москве чеченский спецназовец, — команды пересечь грузинскую границу на тот момент еще не поступило. Вышло так, что колонна пошла без команды, а тут еще и потери. Поэтому наверх доложили, что мы застряли в селе Квемо Хвити. Просто оно стоит на самой границе, а село Земо Никози, в котором мы оказались на самом деле, расположено на шесть километров дальше в глубь территории Грузии.
Впрочем, кого вообще тогда интересовало, как называется это село? Поскольку с ходу не получилось, теперь этой деревней кто-то должен был заняться уже всерьез. Вперед опять послали «Восток».
Попытка прорыва в их исполнении выглядела как кадры из американского блокбастера. Бойцы двинулись в глубь села короткими перебежками, прикрывая друг друга. Неожиданно с грузинской стороны, со склонов гор, начался обстрел улиц. Лупили как раз туда, где пробирались ямадаевцы. Прямой наводкой из тяжелых 152-миллиметровых самоходных гаубиц. Потом подключились 120-миллиметровые минометы, где-то в самом селе заработала «Шилка». Снаряды ложились рядом: тридцать-пятьдесят метров вправо или влево.
Чеченцы все равно не останавливались. Перли вперед, словно заговоренные от смерти. На склонах ухал очередной залп, бойцы считали до пяти и при счете пять бросались на землю, стараясь подгадать так, чтобы бок прикрывала каменная стена дома. Как раз в этот момент снаряд долетал.
Взрыв.
Свист осколков, прошивающих дощатые заборы.
Град щебня, сыплющегося сверху.
Очередная команда: «Вперед!»
Все встают и, прикрывая друг друга, двигаются по улице дальше. До тех пор, пока со склона не ухает новый залп. «Раз... два... три... четыре... пять...» — считают спецназовцы на бегу, и все повторяется заново.
Снаряды ложатся все ближе. Прижимаюсь к простенку между окнами. Бах — стекла осыпаются к моим ногам. Из выбитых окон доносится грузинская речь.
Солдаты?..
Пожалел, что в руках фотокамера, а не «Калашников»... Сжимаюсь в ожидании очереди из окна. Кой черт занес меня на эти галеры?.. Нет, голоса женские... Разжимаюсь.
Впереди перекресток. Неожиданно чувствую тычок в бок. Оборачиваюсь: Вахтанг, сукин сын. С неуместной пижонисто-меланхоличной полуулыбкой он тянет:
— Бегом, братишка. Тут же все простреливается... Дошли до наших горящих танков. За ними грузины.
Снаряды ложатся совсем рядом. Руководящий операцией советник, прикомандированный к батальону от спецназа ГРУ, кричит бойцам:
— Где-то рядом корректировщик огня. Он на нас наводит. Надо найти!
Как на самом деле зовут этого советника, никто не знает. Журналистам он представляется только по своему позывному: «Снег». Наводчика обнаруживают метров через сто в одном из дворов. Убивают на месте. Сложную навигационную аппаратуру, находившуюся при нем, забирают с собой. Тут же рядом еще двое грузин с ПТУРСами. Они и пожгли наши танки, — их тоже на месте...
По пути сталкиваемся с еще двумя грузинскими резервистами. Они одеты в гражданку, но на шеях солдатские жетоны, в кармане у одного граната. Обоих берут в плен.
В одном из дворов обнаружили раненого мужчину лет пятидесяти. Чья пуля его тюкнула, наша или грузинская, непонятно. Поначалу думали, что тоже резервист, разорвали ворот рубахи, но у него на шее не оказалось жетона. Минуту спустя из дома выскочила женщина и закричала по-русски:
— Он не солдат, он мой муж!
Вслед за ней вышел старик, говорит, что отец подстреленного. Всех загоняют в дом.
— А может, они тоже солдаты? Старик что-то боль¬но моложав, а баба просто геройствует, выгораживает солдатиков...
— Да ты на руки его посмотри! Вон сколько гря¬зи под ногтями! Это колхозник, он еще утром в ого¬роде копался...
— Какие, на хер, руки?! Вон, смотри, у дверей «муха» лежит!
— Это моя «муха». Ты же сам сказал ее с собой взять...
Грузинский дед лезет в шкаф, достает медаль «30 лет безупречной службы в МООП ГССР». Что та¬кое МООП, никто не знает, а ГССР это Грузинская Советская Социалистическая Республика, объяснил присутствующим Вахтанг. Он считает:
— Грузинская ССР кончилась семнадцать лет назад. Если служить дед пошел сразу после армии и к моменту распада Союза отслужил тридцать лет, то сейчас ему под семьдесят. Если, конечно, это его медаль. Ладно, дед, убедил...
Раненого наспех перевязали, сквозную дыру в плече залили чачей, найденной в доме, и отпустили вместе с отцом и женой, указав, как лучше выйти из зоны обстрела.
Дальше стало совсем хреново. Подключилась наша артиллерия. У них координаты грузинских позиций в селе, и они наконец пристрелялись. Про то, что бойцы «Востока» уже взяли эти позиции и теперь находятся ровно на них, наши артиллеристы не знают. Они лупят прямо по нам. Бьют даже точнее, чем грузины.
Когда снаряды стали ложиться прямо на улицу, «Снег» дал команду разбежаться по подвалам ближайших домов. Маленькими группами все рассосались, затаскивая в укрытия раненых. Про то, что мы попали под «дружественный огонь», еще не знаем. Это потом, вечером, пребывая в щенячье-интеллигентской эйфории оттого, что остался жив и даже цел, я прокручивал в голове стихи:
— Артиллерия бьет по своим... недолет, перелет, недолет... по своим артиллерия бьет. Так вот, значит, про что Межиров писал.
Потом в расположение «Востока» явился подполковник, командовавший дивизионом «САУшек», так точно лупивших по «Востоку» минут тридцать. Пришел извиняться. На его счету двое раненых ямадаевцев. Чем закончатся извинения, он не знал. Губы его дрожали — нервничал. Кто их знает, этих чеченцев. Говорят, они за своих...
Ямадаев выслушал его спокойно.
— Ну да. На войне и такое бывает... Не пережи¬вай: Ильхамд уллиля — двухсотых из-за тебя нет.
Уже в Москве задним числом до меня дошло, что «дружественный огонь» — издержки лукавой недоговоренности про Квемо Хвити и Земо Никози. Артиллеристам передали реальные координаты грузинских позиций в Земо Никози, а сами в то же время врали наверх, что находятся в Квемо Хвити. Желали скрыть форсирование границы без команды. Подполковник лупил по селу, будучи уверенным, что мы в шести километрах от него.
Хорошо, что в любой грузинской хате обязательно есть обширный погреб, где можно отсидеться...
Мне тогда достался отличный подвал с бетонным перекрытием в грузинском зажиточном доме. Кроме меня, здесь укрылись еще трое чеченских спецназовцев. Один из них, Ибрагим, ранен, ступня разворочена осколком гаубичного снаряда.
Снимают берц. Кровь бодрой струйкой льется на земляной пол. Его перевязывают, бинты сразу же промокают. Накручивают на ногу еще несколько слоев, все равно кровь просачивается сквозь марлю, расцвечивая веселыми алыми разводами высовывающиеся из-под повязки мертвенно-бледные пальцы с посиневшими ногтями. Ибрагима оттаскивают подальше от входа под защиту каменных стен. Он хмур, сердит и спокоен. Обычно так держатся люди, некстати порезавшиеся во время работы. Даже отмахивается от помощи и перескакивает сам на одной ноге.
Тут же в подвале бойцы обнаруживают трехлитровые банки грушевого компота. В секунду пробиты в крышке две дырки, и банка пошла по кругу. Компот отличный, холодный, в меру сладкий. Ибрагиму не дают, говорят, раненым пить не следует. Происходит короткая дискуссия: пить не следует всем раненым или только тем, кому попало в живот. Ибрагиму больше нравится второй вариант, но считавшийся старшим в этой группе Асламбек ставит точку в споре:
— Если можешь потерпеть — потерпи.
Один из чеченских спецназовцев, утолив жажду, вытащил из кармана сторублевку, небрежно бросил ее на полку с банками и с непередаваемым выражением процедил:
— И пусть ни одна сука не скажет, что я тут мародерствовал!
Ибрагим расхохотался:
— Сто рублей за банку? Да теперь мы имеем право выпить весь компот в этом доме!
Ямадаевцы, за которыми закрепилась репутация головорезов и беспредельщиков, на самом деле воюют, практически соблюдая западные этические нормы. У них это вроде особых понтов: смотрите, какой я крутой и благородный. Ребята на полном серьезе обсуждали, можно ли помочиться в углу, если очень хочется, или не стоит гадить в чужом жилом доме. Решили, что лучше потерпеть.
Асламбек закуривает и угощает меня. Несмотря на то, что дом сотрясается от разрывов и на верхних эта¬жах что-то рушится, ему охота поболтать со свежим человеком. Свежий — это я.
— Ты журналист? На каком канале работаешь? Ах, ты пишешь в журнал? Жаль, а то я спросить хотел... Вот перед самой войной по телевизору кино показывали про то, как кавказцы за русских воевали...
Действительно, я с огромным удовольствием в самом начале августа еженедельно смотрел на канале НТВ цикл документальных фильмов «Кавказцы в войнах России». И аккурат 7-го, в самый канун войны, транслировали второй из этих фильмов: «Дикая дивизия». Горцы мчались в развевающихся бурках, размахивали саблями и рубали противника во славу русского государя... Я одним глазом пялился на экран и собирал рюкзак: фотоаппарат, два диктофона, ноутбук, зарядку для мобильника, трусы, носки... Мне и в голову не приходило, что всего через три дня я увижу современную Дикую дивизию.
Оказывается, Асламбек тоже смотрел это документальное кино.
— Ну согласись, журналист, это же не может быть совпадением, да? Сначала фильм про это, а через день русские с грузинами машутся, а мы в авангарде. Впереди всех, на русской стороне, вроде той Дикой дивизии. Конечно, генералы знали, что война вот-вот начнется, и специально заказали трансляцию. Это они нам так напоминали, что раньше мы тоже за Рос¬сию воевали. Вроде как подбадривали нас. Не согласен, журналист, а?
Асламбек выслушал все возражения, хмыкнул и полез смотреть, что происходит на улице. Переубедить его мне не удалось.
Уходя, по-отечески предупредил:
— Ты, журналист, будь тут осторожнее. Не шарахайся без нужды и ничего не трогай. Бывает, подвалы минируют. У меня так два друга погибли...
Наконец «дружественный огонь» стих. Артиллерия 693-го полка получила новые координаты и довольно успешно стала молотить по грузинским батареям. Не то чтобы грузин подавили совсем, но их артобстрел стал менее плотным.
Собственно, это и было основной задачей «Востока», который, вообще-то, военная разведка, и его задача лишь имитировать атаку, выявляя огневые точки противника. В качестве штурмовой группы батальон работал по совместительству.
— Просто больше некому было, — сказал «Снег» после боя. — Мы же на самом деле не под это заточены. Мы простые диверсанты — так, языка взять, взрыв в тылу организовать, засаду устроить. А для того, чем мы тут занимались, нужна иная штатная комплектация: спецсредства, саперы, инженерное подразделение...
Однако ямадаевцы справлялись успешно и без спецсредств. Мы еще сидели в подвале, сотрясавшемся от разрывов, а на улице вдруг бибикнул клаксон. Спустя секунду в подвал вошел Висходжи — водитель штабного ямадаевского «баргузина». Этот микроавтобус «востоковцам» выдали лишь в Цхинвале за неимением ничего более приспособленного. В руке Висходжи держал абсолютно неуместный здесь шикарный кожаный портфель, в котором Сулим носил штабную документацию и батальонную кассу. Он не рискнул оставить ценный груз в машине без присмотра.
«Баргузин» был пригнан сюда прямо под обстрелом, чтобы вывести раненого. Ибрагим резво допрыгал на одной ноге до машины, и микроавтобус умчался назад.

Четвертый день войны. Вечер.
Окраина Земо Никози

Помимо временных обязанностей переводчика, Вахтанг был еще и командиром отдельной группы. Среди его подчиненных был еще один грузин — Дато. Молодой, аккуратный, вежливый. Ко мне он обращался исключительно на «вы». Десятилетняя разница в возрасте делала меня безусловно старшим, которому, конечно же, нельзя тыкать, нельзя перебивать, надо пропускать вперед и все в таком роде. Рядом с чеченцами, вообще плохо понимающими, зачем к одному собеседнику обращаться так, будто их много, Дато, с его хорошими манерами, выглядел забавно.
— Дато, что у тебя с разгрузкой? Чего ты туда насовал?
— Понимаете, я беру с собой восемнадцать рожков. В два раза больше, чем положено.
— Зачем?
— Ну, я же грузин.
— И что?
— Знаете, что бывает, когда кончается боекомплект?
— Что?
— Плен! Представляете, что со мной будет, если я, грузин, окажусь в плену у грузин?
Все это Дато выпаливает мне на приличном русском, но с мингрельской скоростью. Понять его можно лишь при большом желании. Впрочем, я понимаю его не столько на слух, сколько нутром. Я тоже боюсь грузинского плена. Хотя, с другой стороны, и уверен, что моя журналистская ксива с волшебным американским словом «Newsweek», которая здесь мне больше вредит, там будет работать на меня.
В отличие от Дато, который в плену окажется не только врагом, но и предателем, я вроде как смогу выдать себя за представителя союзной стороны.
Плен действительно особая штука. Его боятся больше смерти. Попасть в плен считается хуже, чем если бы тебе оторвало ноги... Откуда этот иррациональный страх? Может быть, со времен страшного сталинского приказа «Живым не сдаваться!»... или от послевоенных сроков за гулаговской колючкой, сменившей без паузы колючку концлагерей?., а может быть, еще со времен Фермопил, когда древние греки «опустили» двадцать тысяч древних персов, сдавшихся на милость победителя?
Любой солдат считает плен худшим из зол, но только до тех пор, пока речь идет о нем самом. Как только дело касается противника, тот же самый боец уверен, что взятие в плен — акт гуманизма. Просто потому, что альтернатива — расстрел на месте. Слава богу, бойцов, с которыми мне довелось познакомиться, чаша сия миновала. Но сами они грузинских солдат брали в плен на моих глазах.
Плен в боевой ситуации — это удар в лицо прикладом и последующая дюжина увесистых пинков ногами. Мат, крики: «Падла! Мразь! Стрелял в нас!», а потом вопрос, заданный неожиданно спокойным и даже будничным голосом:
— Где еще рядом есть грузины? Говори, или, сам понимаешь... Дети есть? Кто их кормить будет, если ты решишь с нами в молчанку играть?
Именно так происходило с Томазом Гулашвили, резервистом, прикрывавшим корректировщика огня в селе Земо Никози. Попадись он вместе с ним, его бы расстреляли без разговоров. Но Томаз в какой-то момент испугался, сбежал, переоделся в гражданку и уже после этого столкнулся с чеченцами на улице. Выдал его военный жетон, который Томаз в панике забыл снять с шеи.
Допрашивали его и по-грузински, и по-русски по очереди Вахтанг и «Снег». Пленник одинаково плохо понимал оба языка, поскольку был пьян.
Слышу обрывок разговора:
— Валим его! Нам дальше пробиваться, не тащить же с собой...
— Да уж допросили... Нечестно теперь его кончать...
В конце концов Томаза связали бинтами из аптечки и вытащили из боя. При этом тщательно следя, чтобы его не зацепило. Вскоре к нему присоединился еще один резервист. Позднее я узнал, что человеколюбие было проявлено вопреки приказу сверху «Пленных не брать!». Вскоре его отменили: спохватились, что рано или поздно придется выменивать своих, например тех же сбитых летчиков. Но в тот момент ямадаевцы об этом еще не знали.
Кстати, пленных, как только вывели из боя, развязали и напоили водой. Грузины жадно глотали мутноватую воду, набранную из ручья в двухлитровую пластиковую бутылку. Молодой чеченский парень беззлобно ворчал:
— Он в меня стреляет, а я ему воду носи! Потом обоих повели к тому же ручью умываться.
Проходивший мимо танкист-осетин, узнав, что захвачены грузинские солдаты, подскочил и врезал берцем по физиономии сидящему на земле Томазу. Лицо пленника, и так рассеченное прикладом при захвате, вновь залилось кровью.
Чеченцы осетина отогнали:
— Ты что? Мы пленных не бьем.
Томаза от греха подальше отправили в кузов машины:
— Сиди,трезвей.
Командир курчалоевской роты Самради, перехватив мой изумленный взгляд, криво ухмыльнулся:
— Гуманызм — эта правилна. Там, в бою, нэ в счет.
Непонятно, это он постебался надо мной или всерьез сказал. Как бы то ни было, я в любом случае оказался в выигрыше. Когда захватили этих двоих, мне пришлось гнать от себя назойливую мысль, что придется стать свидетелем того, как чеченцы перережут им горло.

...

На ночь захваченным резервистам выдали спальный мешок. Правда, один на двоих, но это означало, что среди чеченцев нашелся добряк, уступивший грузинам свой. Запасных спальников на такой случай, понятное дело, не брали. К утру пленные, отойдя от шока, уже сидели у костра вместе с чеченцами и на общих основаниях вместе с ними ели тушенку из банки, передаваемой по кругу. Если бы не ссадины на их физиономиях, со стороны можно было бы подумать, что это заглянувшие на огонек пастухи.
Мягкое отношение чеченского спецназа к противнику разительно отличалось от атмосферы, царящей у осетинских ополченцев.
Ни чеченцы, ни русские из мотострелкового полка пленных грузинских солдат осетинам не отдавали:
— Зачем вам они?
— Менять на своих будем.
— Врете! Вы их замучаете.
— Ну не отпускать же их просто так! Мы вам этого не позволим!
Командовавший 693-м полком полковник Андрей Казаченко неожиданно сорвался и с угрозой заорал:
— Не позволишь, говоришь? Да я лично шестерых резервистов просто так отпустил! И что?..
«Востоковцы» своих пленных не отпустили, а с первым же бортом отправили в штаб разведки 58-й армии. Ямадаеву по этому поводу еще пришлось основательно пособачиться с Вахтангом.
— На хрена мы их туда отправляем? Они же просто крестьяне! Что они знают? — цедил сквозь зубы грузин.
— Крестьяне, говоришь? — орал в ответ Сулим. — А жетоны? А лимонка в кармане?
— Подумаешь, жетоны! Их же только что призвали! Даже постричь не успели, — спорил Вахтанг.
В конце концов офицеры обиженно отвернулись друг от друга.
К полудню появился гаденький слушок. Кто-то из русских десантников сказал, что пленных не довезли: Ну, типа, ребята с разведроты уронили их с вертолета. Плохо, конечно, но им в этот день грузины до хрена двухсотых настругали... Сидя в штабном «баргузине», я мрачно пялился в затылок Ямадаева и уговаривал себя: на войне всегда гуляют подобные кровожадные байки. Это такой невроз. Люди сами себя заводят, чтобы подавить свой же страх.
Уговаривать получалось плохо. Коротко стриженный затылок Ямадаева был индифферентен, и по нему невозможно было понять, что он сам про все это думает. Сеанс психотерапии закончился траурным аккордом. «Эх, Сулим! Лучше бы ты Вахтанга послушался...» — думал я, не рискуя, впрочем, говорить это вслух.

...
Следующий пленный попался чеченцам уже глубоко в Грузии под Гори в ночь с 12-го на 13-е. Это был уже не резервист, а самый настоящий контрактник.
— Я из Поти. Завербовался несколько месяцев назад за 500 лари в месяц (примерно 250 евро).
Худой, жилистый и неожиданно очень сильный. На правом плече легкий синяк от приклада, значит, участвовал в боях. Парня взяли, когда он крался мимо чеченцев, расположившихся на привале. Он утверждал, что отстал от своих. Про то, что несколько часов назад было объявлено окончание боевой операции, еще не слышал.
Естественно, чеченцы подозревали в нем диверсанта. Но сколько его ни допрашивали, он стоял на своем и только просил:
— Умоляю! Не отрезайте голову!
Почему он так боялся именно этой смерти и чем она хуже, например, пули в затылок, никто не понял. Но его страх решили использовать. Парня завели за машину, приставили к горлу нож.
— Умоляю... умоляю... умоляю...
Добиться от него внятных ответов все равно не удалось.
— Слушай, если ты из окружения выходил, то почему натовскую форму не снял? Почему в гражданку не переоделся?
— Да я хотел, но нашел только красную спортивку. А мне западло красное надевать.
— Так ты еще и блатной?! — захохотал Вахтанг. — Что-то много, я смотрю, у вас в армии «черной масти»!
Повернулся и объяснил:
— Днем взяли трофейный джип. В магнитофоне кассета, а на ней в самых разных вариантах «Доля воровская»: и по-русски, и по-грузински, и быстро, и медленно, и на азербайджанский манер...
Под утро правильный пацан в камуфляже ухитрился порвать тонкий капроновый шнур, которым ему за спиной связали руки, и попытался бежать. Его опять поймали...
— Что с ним делать, Сулим?
Ямадаев пожал плечами:
— Война-то вроде как кончилась...
Он отвернулся и ушел, оставив окончательное решение на усмотрение Вахтанга. Лязгнул затвор, загоняющий патрон в ствол «Калашникова». Грузина повели в овраг за фруктовым садом, в котором ямадаевцы стали на бивуак. Руки ему приказали держать за головой, и на запястьях была видна тонкая глубокая синяя борозда, оставленная разорванным капроновым шнурком.
На дне оврага он сам остановился и в последний раз сказал:
— Умоляю, не режьте голову!
Иди домой... в Поти, — буркнул в ответ дюжий чеченец-конвоир.
Парень не шелохнулся. Он продолжал стоять как вкопанный, сложив ладони на затылке. Вахтанг перевел на грузинский. Не дожидаясь его реакции, ямадаевцы закинули автоматы за спину и медленно побрели назад вверх по склону оврага.
Сам Ямадаев поинтересовался судьбой пленного лишь часа через два:
— Ну что вы его, а?
Дальше следовал красноречивый рубящий жест ладонью.
— Да нет, Сулим! — вроде как начали оправдываться бойцы. — Ты же сам сказал, что войны больше нет.
Уже потом в Москве, месяца через полтора после войны, Вахтанг мне объяснял:
— По-хорошему, парня-то можно было и в расход. Парень-то был не колхозник зачуханный, а вполне конкретный наемник... Но понравился он мне. Я сам вырос в старом тбилисском дворе, где в те годы вот такие кенто верховодили. И потом он не врал про выход из окружения. Такой бред про красную спортивку нарочно не придумаешь...
За пять дней войны я много слышал про ужасную участь пленных. Осетины рассказывали про чудовищную лютость грузин: отрезанные головы, изнасилованные женщины, расстрелянные дети. Ямадаевцы, кстати, в грузинскую жестокость не верили и утверждали, что были лишь отдельные эксцессы, да и те связаны не с грузинами, а с украинскими наемниками, воевавшими на стороне Саакашвили.
Мои грузинские друзья, которым я ежедневно звонил в Тбилиси, тоже смеялись над этими россказнями:
— Ерунда! Наши так не поступают!
Но сами, в свою очередь, требовали с меня отчета оче¬видца о чеченских зверствах. А я не видел зверств. Лет пять назад пожилой гэрэушный генерал, в 1980-х командовавший в Афгане полком (не нашим, а Афганской народно-демократической армии), откровенно объяснил мне, что такое экспресс-допрос в боевых условиях:
— Если времени особо нет, просто перед первым вопросом выкалываешь ему глаз. И дальше он все выкладывает. Потому что думает после этого только о том, как бы сохранить второй.
Чеченцы глаза во время боя не выкалывали. Пленных, конечно, били, но далеко не смертным боем. А на допросах после боя уже и не били, а лишь запугивали... Ни о каком унижении речи вообще не было. Говоря языком западных правозащитников, я не видел примеров чрезмерного применения силы и избыточного психологического давления. И это ямадаевцы, у которых плохая репутация. Разумеется, я много слышал об их страшных жестокостях по отношению к пойманным в Чечне ваххабитам. И даже склонен считать, что все это правда. Но к грузинам они относились иначе.
Говорят, чеченский плен и плен осетинский — две большие разницы. Утверждают, будто осетины действительно измывались над попавшими к ним в руки грузинами... Не знаю, не видел.
В целом могу сказать про плен, что не так он страшен, как его малюют. А еще могу сказать, что мой личный страх перед пленом от этой уверенности нисколько не ослаб.